История с увольнением питерской учительницы, читавшей школьникам «врагов народа» Хармса и Введенского, на минувшей неделе наделала немало шума. Постом Серафимы Сапрыкиной поделились больше 2,6 тысяч человек. Тему подхватили депутаты, чиновники от образования засуетились с проверками, в защиту педагога эмоционально высказался министр просвещения, ситуацию прокомментировали в Кремле. В соцсетях – сотни тревожных комментариев о том, что мы на пороге «нового 37-го».

О том, в каком прошлом и настоящем мы живем – в нашем разговоре с известным литературоведом, педагогом, исследователем русской прозы и поэзии XX века профессором Леонидом Быковым.

Фото предоставлено Леонидом Быковым

– Леонид Петрович, резонанс у питерской истории весьма показательный. Мы опять, видимо, наступили на очень больную тему…

– Мы в последнее время только и делаем, что наступаем то на одну, то на другую, то на третью больную тему. История, которая произошла в Санкт-Петербурге, и другие подобные сюжеты, к сожалению, уже не воспринимаются как что-то чрезвычайное и исключительное. Ситуация, какой бы неоднозначной она ни казалась, – органична для окружающей нас действительности. Мы сегодня живем в реальности, в которой постоянно множатся ситуации обиженности, желания запретить, наказать, уволить, посадить. И этот страдательно-карательный уклон в нашей общественной психологии, конечно же, не может не тревожить.

Ликвидация «Мемориала» (признан в России НКО, выполняющим функции иностранного агента – прим. ред.), закон об иностранных агентах, возвращение цензуры, давление на несогласных, вот эта питерская история и резонанс вокруг неё – это всё звенья одной цепи. И сейчас обсуждают не столько конкретную историю, она просто повод для более глубоких размышлений.


– Этот карательный уклон, о котором вы говорите, он ведь не только со стороны «бездушных администраций» заметен. Хочется поддержать Серафиму Сапрыкину и верить в то, что она говорит, но всё-таки пугает звериный оскал, с которым комментаторы набросились на 80-летнюю директора школы. Вот эта жажда расправы, пусть даже над провинившимся, жажда мести, линчевания – она ведь глубоко сидит в нас где-то на генетическом уровне?


– Да, и не случайно в последнее время возникает желание вернуть в судебную практику смертную казнь. Это действительно пугает, хотя и свидетельствует о колоссальном запросе на справедливость.

Мы услышали разные стороны конфликта в питерской школе, и, кажется, что на этом жизненном материале можно написать рассказ или даже документальную повесть. И про нелестный образ учителя в современной России, замученного бумажными отчетами и так часто используемого в “административном ресурсе”, и про “непредсказуемое прошлое” нашей страны, и про страх говорить, и про абсурд реальности в духе самого Хармса…

Учительница не сразу поделилась своей историей, но почему? С одной стороны, размышляла, выносить ли это всё на общий суд, потому что она тем самым подставляет не только себя, но и свою школу, своих учеников, коллег. С другой стороны, а может быть, она пользуется этой историей, чтобы каким-то образом реабилитировать себя, и вовсе не Хармс с Введенским стали причиной, а какие-то её давние скелеты в шкафу? Директора школы и завуча, которые якобы требовали жесткого следования учебному плану, я тоже в чём-то могу понять – ведь завтра на ЕГЭ у старшеклассников вряд ли будут спрашивать Хармса с Введенским.



– А если дело всё же не в учебной программе, а действительно, как пишет учительница, в поэтах, «заслуженно схваченных НКВД и умученых за свои преступления», чьи стихи «можно обсуждать только на ваших богемных кухнях»? Почему произведения Хармса и Введенского могли показаться администрации школы «несвоевременными»?

– Хармс и Введенский – обэриуты, они всегда несвоевременны. Их тексты не ориентированы на какую-то конкретную действительность. Они с помощью своих стихов, рассказов, анекдотов исследуют человеческое сознание, абсурд действительности. Их тексты, скорее, для очень искушенного и избирательного взрослого читателя.

Это дискуссионный вопрос, но всё-таки я считаю Хармса не самым целесообразным писателем для массового школьного преподавания. Ведь те, кто погружался в биографию Даниила Ивановича, прекрасно знают, что детей он ненавидел. Да, это классик детской литературы, но для него детская литература была просто средством к существованию, и вовсе не свидетельством открытого детям сердца, как, положим, у Чуковского. Кроме прочего, на некоторых произведениях Хармса и Введенского можно было бы поставить даже не 18 +, а 21 +.

Но правда в том, что школьная программа сегодня очень жесткая. «Это читать можно, а это – нельзя». Такая категоричность в отношении литературы и искусства вообще – едва ли правомерна. Своим ученикам я стараюсь предоставить выбор, и даже если они не прочитали произведение из программного списка, предлагаю обсудить то, что они все-таки прочитали.


– А вот представьте ситуацию в школе: ученик на уроке литературы просит учителя почитать стихи нашего уральского поэта Евгения Ройзмана. Как должен учитель на это отреагировать?

– Учитель должен обрадоваться! Потому что в его классе есть человек, который знает, что Ройзман – это не только политик с очень самобытной персональной репутацией, но еще и поэт. И, кстати, это не тот случай, когда политик просто научился рифмовать, и уже это якобы дает ему право называться поэтом. У Ройзмана первоначальный импульс как раз поэтический, а уже потом он трансформировался в политический.

Педагогу есть тут о чем поговорить со старшеклассником, разве только стоит перенести разговор за пределы урока.




– Можно ли говорить со школьниками о политике? И как? Вот, спросит старшеклассник у педагога: «Кто такой Навальный?» У среднестатистического учителя, наверное, случится легкая истерика.

– Навальный – это человек, который начал обращать внимание на уязвимости современной власти, и власть, не желая реагировать на эти уязвимости, решила обойтись без такого собеседника… Я бы ответил примерно так. Но здесь всё зависит от степени взрослости и педагога, и учеников. И от степени доверия между ними.

Мне вспоминается история, когда я был студентом первого курса, в то время как раз начался громкий судебный процесс над Синявским и Даниэлем (советских писателей Андрея Синявского и Юлия Даниэля судили в 1965-66 годах, обвинительный приговор вызвал международный скандал и положил начало диссидентскому движению в СССР – прим. ред.). Это был первый случай в СССР, когда писателей судили за их произведения.

Да, в 30-е годы государство уничтожило немало деятелей искусства, но те самые «тройки» и их судебные импровизации основывались не столько на произведениях, сколько на различного рода встречах, разговорах, анекдотах... А вот Синявского и Даниэля судили именно за их произведения, опубликованные за рубежом. И я тогда подошёл к своей преподавательнице и поинтересовался: «Как можно судить писателей за книги?» Она ответила осторожно: «Ну, конечно же, судить вроде бы и нельзя, но с другой стороны, посмотрите, что пишет Даниэль! "Идя навстречу пожеланиям трудящихся в Советском Союзе введен официально День открытых убийств. И в этот день любой совершеннолетний может убить любого, кого ему захочется!” Ну как за это не судить?» (имеется в виду антиутопия “Говорит Москва”, в которой автор пишет о вымышленном Дне открытых убийств в СССР и его полном одобрении в обществе; на суде отмечалось, что этой «чудовищной выдумкой» автор «оклеветал страну, народ и правительство», – прим. ред.).

И я, первокурсник, тогда подумал: «Действительно, ну, как за это не судить…» И только спустя время в моём сознании возник вопрос: неужели человек не убивает другого только потому, что он боится наказания? Того, что его будут судить за убийство? Неужели у него внутри нет стержня, тормоза, который будет его от этого предостерегать? И тогда же я прочитал у одного норвежского писателя, что каждый человек может убить столько людей, сколько он в состоянии съесть. И я понял, как эта мысль перекликается с пафосом повести Даниэля.

Мы взрослели, появились новые вызовы. Когда в 1968 году войска Варшавского договора вторглись в Чехословакию, к нам пришёл один из самых уважаемых преподавателей факультета и горячо пытался нас убедить, что эта операция – совершенно оправдана в сложившейся ситуации. Его речь нас не убедила, и авторитет этого педагога не скажу, что померк, но абсолютно точно в наших глазах тогда не выиграл.

Леонид Быков считает, что умные учителя всегда найдут возможность сказать всё, что они хотят сказать ученикам, при этом сказать так, чтобы не раздражать администрацию. Фото предоставлено Леонидом Быковым

– Есть мнение, что современные студенты в общей своей массе конформисты. И что виной тому школа, в которой перестали развивать критическое мышление…

– Было время, я обращал внимание своих учеников на то, что они не похожи на студентов былых времен. Особенно когда рассказывал им о «серебряном веке», где во многих известных биографиях можно встретить: «участвовал в студенческих волнениях».

Но десятые годы моё мнение изменили. Участие молодых в протестных выступлениях как раз свидетельствовало о том, что студенческая среда очень реагирует на несправедливости, на отсутствие обратной связи между властью и обществом.
Прискорбно, что всё-таки нашлись методы заставить их замолчать.

Не знаю, к счастью, примеров в тех вузах, с которыми сотрудничаю, но мне известны истории из других, когда действительно приходили преподаватели и, по распоряжению администрации, говорили прямо: тот, кто будет участвовать в неразрешенных мероприятиях, будет исключен из вуза.


– Как студенты должны были поступить?

– Каждый выбор делает сам. Некоторые из тех, кто участвовал в митингах в защиту того же Навального, были исключены, кто-то был подвергнут давлению, кто-то уехал из страны. Все эти истории хорошо известны…

Юрий Тынянов однажды обмолвился эпиграммой: «Если ты не согласен с эпохой – охай». Но и студенты, и входящие в жизнь подростки как раз «охать» не готовы. Любая несправедливость юное сознание терзает больше, чем сознание взрослого, зрелого человека. Юное существо пассионарно в гораздо большей степени, чем взрослое.


– Возвращаясь к конфликту в Санкт-Петербурге, как вы думаете, как такой резонанс отразится на других молодых учителях? Какие они сделают выводы? Молчать и соглашаться с «генеральной линией партии»?

– Мне кажется, что умные учителя всегда найдут возможность сказать всё, что они хотят сказать ученикам, при этом сказать так, чтобы не раздражать администрацию.

Меня всё-таки больше беспокоит то, что подумают ученики. К счастью, Павлик Морозов уже (или ещё) не является героем, и доносительство среди школьников и студентов не стало массовым явлением, но… Образ Павлика пока с нами остаётся. И даже целый парк в Екатеринбурге всё ещё носит его имя.

Я знаю всего одну историю, как студентка наябедничала на своего преподавателя за его слова, которые «расходятся с официальной линией». Правда, она, как оказалось, сводила с преподавателем счёты, так как на экзамене он отнесся к ней слишком требовательно. И всё же такие истории есть, и это тревожный звонок.

Понимаете, та же система ЕГЭ нацеливает учеников не столько на понимание, сколько на знание. Но искусству, в том числе литературе, требуется как раз-таки понимание, а оно – многовариантно. То есть твоя позиция или же точка зрения твоего собеседника – вовсе не обязательно единственно верная. Это важный навык, который должны развивать в школе.


– В 2012 году в одном из интервью вы сказали: «Сегодня я имею счастливую возможность писать обо всём, что хочу». Когда мы с вами договаривались о встрече и обсудили примерный круг тем, вы иронически заметили: «Поговорить-то мы поговорим, но о чём из нашего разговора можно будет написать?». Что изменилось за эти 10 лет?

– Да, действительно… Прошло всего десять лет, но климат посуровел. И если вчера мы ходили в летних одеждах, то сейчас, когда в социуме стало холодать, приходится надевать свитера попушистее.

Тот «37-й», о котором сейчас говорят и пишут, – у нас сейчас пока, скажем так, вегетарианский. Политики пока подыскивают под свою практику подходящие эвфемизмы.

И вместо, например, «запрещенной» организацию сегодня назовут «нежелательная». Хотя запрет вроде бы и мягкий, но последствия-то такие, будто организацию запретили совсем. Или приговоры сейчас вроде бы и суровые, но всё же не из тех, что «окончательные и обжалованию не подлежат».

В последнее время, когда всплывают те или иные удивительные решения на самых высоких уровнях, у меня, как у филолога, появляется горячее желание ввести в программу юридических институтов обязательный курс русского языка и лексикологии. Потому что наша юридическая практика свидетельствует о том, что понимание таких лексем, как «экстремизм», «терроризм», «Конституция», «иностранный агент», «оправдание нацизма» становится безразмерным и потому теряет смысл – как семантический, так и юридический.

Сегодня все отчетливее проступает глубокая рифма между такими понятиями, как «враг народа» и «иностранный агент». Второе звучит аккуратнее, но сути, в общем-то, не меняет.

Уважаемые люди уже спрашивают друг у друга с иронией: «Эй, а ты почему до сих пор не иностранный агент?” И если мы не хотим пометить этим знаком всех достойных людей, то этот закон, который я не считаю нормальным, рано или поздно придётся или отменить, или серьёзно пересмотреть. Оппоненты нужны ведь не только диссертантам.

Сегодня литературный текст, просто пост в интернете может стать основанием для обвинения в очень серьезных преступлениях. Ныне мы практически лишены возможности дискутировать о главных событиях XX века, потому что неизбежно обращаемся к взаимоотношениям между фашизмом и сталинизмом, а это обязательно приводит к смысловым параллелям, каким-то рифмам и может подвести тебя под статью.

Кажется, Вольтеру приписывается фраза, что искусство художника в том и состоит, чтобы сказать правду и не попасть в Бастилию. И сегодня педагогам, журналистам, публицистам приходится проявлять чудеса филологической эквилибристики, чтобы оставаться правдивыми со своей аудиторией. Надлежит выбирать слова. Но если ты не хочешь ходить по струнке, то вынужден ходить по канату.


– У питерской истории, которая вызвала столько размышлений, при всей её неоднозначности есть один явный педагогический эффект. В соцсетях стали пачками публиковать стихотворения. Не только Хармса и Введенского, а вообще стихи о многострадальном XX веке, написанные его очевидцами. Люди в комментариях пишут об уроках прошлого, которые нельзя забывать…

– XX век должен бы научить всех нас осторожности, неторопливости. Нам очень важно не торопиться ни в государственных, ни в обывательских решениях. Философ XX века Семен Франк как-то сказал, что 99 процентов зла совершается в мире из желания добра, но когда это желание начинает себя насаждать, то «коммунизм» неизбежно рифмуется с «фашизмом» и добро с неизбежностью оборачивается злой изнанкой.

Поддержать редакцию